Когда небо будет цеплять облаками
о ветер, деревья донага раздевший,
твой дом отрезвонится громко звонками –
то я прибегу, дикий и сумасшедший.

Со скрипом петель приоткроется полость
квартиры и, вихрем встревожа портьеры,
в покои ворвусь, как неясная новость
нежданной, но смутно желанной премьеры.

И кину свой плащ, как перчатку привычным,
приевшимся до тошноты ощущеньям,
и в кресло влечу, тут же голосом зычным
потребуя ставить на стол угощенье.

И ты вдруг замечешься в радости странной,
фарфор на паркет в суматохе роняя,
и сердцем своим – незадернутой раной –
таким, как я есть, меня принимая.

Глинтвейн подогрев (так с мороза приятный),
ты сядешь напротив, поджавши колени,
и вид мой, взлохмаченный и неопрятный,
уместного не повлечет удивленья.

Зрачками в глаза мои углубившись,
размоешь совсем очертания зала
и, все появленьем моим не упившись,
пьянеть станешь из моего же бокала.

Потом ты привстанешь и створки халата
откроют опять твое новое тело,
которое мне до конца не понятно,
хоть целую вечность ютило и грело.

И в нетерпеливо летящей одёже
закончат навек свою миссию свечи
и я обниму столь знакомые всё же
и всё ж незнакомые милые плечи.

Губами вопьюсь в твою тёплую кожу
и ты зарыдаешь... А в мыслях так шатко...
Другая? Не та?.. Так какая ты все же?..
И весь растворюсь в тебе без остатка.